|
Ницшеанское искусство войны
/отрывок из предисловия к сборнику сочинений Ницше/
...«Весёлая наука» была задумана первоначально как
продолжение «Утренней зари», вышедшей в 1881 г.; к пяти книгам
последней Ницше предполагал прибавить ещё пять книг. Рукопись
(первых четырёх книг) была в целом написана зимой 1881-1882 гг. в
Генуе; к этому же времени относится создание 63 стихотворений,
объединённых названием «Шутка, хитрость и месть». В апреле того же
года в Мессине возникло большинство стихотворений цикла «Песни
принца Фогельфрай» (опубликованные под общим названием «Идиллии из
Мессины» в ежемесячнике тогдашнего издателя Ницше Э.Шмейцнера в
Хемнице). Законченность и самостоятельность рукописи позволили
издать её отдельной книгой, которой Ницше в напоминание о
провансальской «la gaya scienza»,
объединяющей певца, рыцаря и вольнодумца, дал название «Весёлая
наука».
С этого сочинения, а точнее, с первых четырёх книг
его, которые можно было бы назвать своеобразным потенцированием
и радикализацией мировоззрительного горизонта «Человеческого,
слишком человеческого» и «Утренней зари» до катастрофизма книг
последнего сознательного семилетия, начинается новое – эпохальное –
изменение ницшевской мысли. Симптоматична в этом отношении сама
неоднозначность корпуса: от четвёртой книги («Sanctus
Januarius») ближе до «Заратустры», чем до первой книги, а
пятая книга выглядит уже и вовсе инкрустацией из «По ту сторону
добра и зла». Эта раздвоенность текста, стояние его между
эпикурейским садом «Человеческого, слишком человеческого» и
Гефсиманским садом последних сочинений знаменует новые и решительные
метаморфозы в душевном строе Ницше. Говоря символически, если в
«Человеческом» речь шла о своего рода психоаналитическом
разоблачении юношеского идеализма с предоставлением роли главного
консультанта Вольтеру, то теперь ревизии подвергся сам Вольтер.
За всем этим смутно, но непреложно прорисовываются
контуры более глубинного ракурса ницшевского мировоззрения как
такового – ракурса политики, становящегося, казалось бы, уже
общим местом в современном ницшеведении (от классической работы
Пьера Клоссовски «Nietzsche et le cercle vicieux»
до исследований Ж.Делёза и Ж.Деррида), но продолжающего всё ещё
предлагать новые вопросы и загадки. Речь не идёт о философии
политики Ницше, в духе, скажем, национал-реалистических
интерпретаций Альфреда Боймлера, а о философии Ницше как своего рода
политике – хотя, разумеется, обе темы неразрывно связаны между собой
и даже вполне допустимо говорить о первой как о секуляризованной
экстраполяции второй. Очевидность этого ракурса фиксируется в
специфике ряда факторов:
1. Уже само предприятие Ницше, начиная с «Рождения
трагедии», было не чем иным, как объявлением войны – сначала
сократически-еврипидовской рассудочности, а по мере набирания
скорости – европейской морали и культуре вообще.
2. Милитаристический глоссарий занимает едва ли не
ведущее место в объёме всей ницшевской лексики; вольно или невольно,
но, когда он оказывается в эпицентре своей проблематики, язык
подчиняется уже не правилам artis poeticae,
но artis militaris (это выражено в прямом
требовании стилистики: «Предпочтение отдавать терминам военным»).
3. Воображаемая геометрия философии Ницше – геометрия
плацдарма в статусе тотальной мобилизации и перманентных военных
действий, воплощённая гераклитовская философема «распри»,
принятая за норму существования.
Каждое из этих трёх положений настолько явно
подтверждается всем корпусом вышедшего из-под пера Ницше, что
приводить доказательства не имеет смысла; но здесь-то и скрывается
ключ к тому, что было названо ракурсом политики; здесь-то и
переносится его философия из традиционного умозрительного измерения
в измерение политическое – в словах юноши Ницше: «Политика нынче
есть орган мышления вообще» (Письмо К. фон Герсдорфу от 16 февраля
1868 г.) – и Ницше-смертника, танцующего на краю бездны: «Только с
меня начинается на земле большая политика» раздвоенное жало
намёка вонзается разом в оба смысла, буквальный и фигуральный: в
политику в смысле Бисмарка и в политику самой мысли, которой в
преддверии неслыханных крушений и катастроф впору бы уже не
высиживать благополучные отвлечённости, а врастать в конкретику
планетарных судеб и, значит, настаиваться не на спекулятивной блажи
в садах Академа и Ликея, а на трезвой выучке всё той же, к примеру,
бисмарковской школы. Вот это-то и было действительным прозрением
Кассандры в условиях обречённой Трои (либеральной Европы) и
легковерных троянцев (европейцев), настолько радующихся «деревянному
коню», что готовых высмеять любое предостережение. Через считанные
десятилетия «конь» обернётся всадником из Апокалипсиса, и тогда
политический ангажемент философии станет темой чуть ли не бульварных
листков; о нём вскричат Шпенглер, Карл Маннгейм и сколькие ещё, но
момент, как видится нам теперь, будет упущен.
Если обратить внимание на коллекцию визитных
карточек, оставляемых Ницше повсюду, то первое, что бросится в
глаза, – это нарочитая отрицательность, негативность
самохарактеристики, как бы невольно имитирующая стиль апофатического
богословия: я – ни то, ни другое, ни третье: имморалист, безбожник,
безымянный, безродный, бесстрашный – сплошное ускользание от «кто
же», - антиосёл, ни даже человек; в последних письмах мыслителя
апофатика перерастает уже в прямой эпатаж: Цезарь, Антихрист,
Феникс, Дионис, Распятый – ни одного «человеческого, слишком
человеческого» словечка среди каскада сверхчеловеческого имясловия.
И вдруг – знакомое нам признание в частном письме – «поле битвы»:
мы же скользим дальше, дегустируя только «поэзию» и промаргивая
«правду» (которая, ну да, прозаична!). Правда – поле битвы: в
этой метафоре – буквально и фигурально – весь Ницше, одинокий
воитель, разыгрывающий в лицах всю табель об армейских рангах, от
главнокомандующего до, если угодно, канонира, и начертавший на своём
незримом знамени гордый девиз из Сенеки: «Satis
sunt mihi pauci, satis est unus,
satis est nullus» (Довольно с меня и
немногих, довольно с меня и одного, довольно с меня и ни одного»).
В свете сказанного деление творчества Ницше на три
периода могло бы получить иное объяснение. Период первый,
охватывающий «Рождение трагедии» и «Несвоевременные размышления»:
первая проба боя и выискивание себе союзников («Общество
несвоевременцев»). Период второй (от «Человеческого, слишком
человеческого» до включительно первых четырёх книг «Весёлой науки»):
разочарование в союзниках, испытание одиночеством, перемена тактики,
выработки нового плана военных действий. Период третий (все
последующие книги, за вычетом, пожалуй, «Заратустры», который в
целом не подлежит никакому ранжиру): тотальная война.
«Весёлая наука», таким образом – самая срединная
книга Ницше, соединяющая в себе период тактической подготовки
(первые четыре книги) с периодом бесповоротно пройденного Рубикона
(пятая книга, открывающаяся эпиграфом из маршала Тюренна). Можно
было бы рискнуть воспроизвести на свой страх и риск некоторые из
секретов этой новой тактики, иначе, подобрать ключ к шифрограмме
«Весёлой науки»:
1. Разрыв с Вагнером (последней надеждой на «мы
вдвоём»). Разочаровавшись в таком, как Вагнер, нельзя было не
прийти к последнему выводу: союзников не ожидают и не выбирают – их
себе делают, причём кого попало и как попало, в зависимости от
требований момента.
2. Это означало: прочь ложный аристократизм
кабинетной политики; настоящая политика делается уже не в политике,
и, когда автор «Ecce Homo» называет себя
«последним аполитичным немцем», это следует читать: первым
политичным европейцем; порой легче сговориться с вульгарнейшим
материалистом, чем с возвышенным чистоплюем; не беда, если при
случае тебя сочтут дарвинистом, когда ты загонишь в дарвинистический
вытрезвитель иного любителя спиритуальности, - при случае тебе
удастся загнать куда нужно и самого Дарвина.
3. Поскольку театр
военных действий охватывал тысячелетия, союзники вербовались как из
числе живых, так и из числа мёртвых. Пауль Рэ – подставное лицо –
очевидно, представлял интерес не сам по себе, а как отдалённое
подобие более значительной фигуры прошлого, скажем – аббата Галиани
(«мой умерший друг» - как называет его Ницше: было бы крайне
желательным, для пользы понимания, воспринимать эти слова в
буквальном смысле).
4. Измена метафизическим идеалам и братание с
позитивизмом оказывались лишь идеологической завесой, за которой
имели место передислокация сил и перемена тактики. Тактика
«Несвоевременных размышлений» ещё наполеоновская: «On
s’engage, et
plus on voit» («Ввяжемся, а там посмотрим»). Наполеон был
первоклассным образцом для подражания там, где речь шла о Давиде
Штраусе и европейском филистерстве, но становился опасным в растяжке
линии фронта до «человеческого, слишком человеческого»; здесь
предпочтение отдавалось тактике Барклая де Толли:
reculer pour mieux sauter (отступление для лучшего прыжка).
5. Ницше среднего периода – сплошное эшелонированное
отступление и тактика выжженной земли. Первые пробы привить себе
нигилизм и жесточайшая реакция организма, изнеженного в
метафизически-артистическом сибаритстве. «Человеческое, слишком
человеческое», «Утренняя заря» - капитуляция юношеского
идеал-героизма и военная переподготовка. Реорганизация армии и
переход от классического мольткевского типа к иррегулярным
ситуативным комбинациям.
6. Непременнейшие условия переподготовки: армия
должна быть весёлой и танцующей. Петь на поле боя – не
в этом ли таилось фатальное превосходство кромвелевских
ironsides, распевающих псалмы под
свирепыми атаками кавалеров? Правило устава номер один: «Ни одна
вещь не удаётся, если в ней не принимает участия задор».
7. Один пример ницшевского ведения боя: маленькое
сочинение «Сумерки идолов», по сути всё та же «Весёлая наука»
in praxi. Предисловие – краткое воззвание
к войскам, своего рода «quarante siecles vous
regardent du haut de ces pytamides» (сорок веков взирают на
нас с высоты этих пирамид). Потом молниеносная стрельба из луков –
или артподготовка, на вкус, - раздела «Изречения и стрелы». Вслед за
этим ритуальный акт единоборства («Проблема Сократа») – и уже не
стихающая серия атак, причудливо комбинирующих классическую
батальную топику (testudo раздела «Четыре
великих заблуждения») с маргинальными капризами самой закоренелой
партизанщины (робингудовские засады в разделе «Чего недостаёт
немцам») – «Весёлость в нас – самое непостижимое». Мобилизован не
только европейский опыт, но и азиатский: раздел «Набеги
несвоевременного» - содрогающий конский топот с комьями взрыхлённой,
взлетающей земли на фоне тяжёлых и кажущихся неприступными
европейских бургов, настоящая деструкция маркированного европейского
пространства смертоубийственным агеометризмом гунно-монгольских
табунов, казалось бы перенявших повадки гончих псов и загоняющих
дичь «белых братьев».
«Антихрист» и особенно финал «Ecce
Homo» предвосхитят уже будущую тактику безрезервных боёв
Роммеля в Северной Африке. «Das Werk auf eine
Katastrophe
hin bauen», битва в расчёте на катастрофу
– строго говоря, даже и разбитый наголову, Ницше не ошибался, ибо
только такой расчёт и давал шанс на победу с ложью тысячелетий.
|
