Во имя чести
Особо опасен
300 спартанцев
Он был мудрецом из касты воинов, а не жрецов
/Христиан Моргенштерн о Ницше/

Ницшеанское искусство войны

 

/отрывок из предисловия к сборнику сочинений Ницше/

 

...«Весёлая наука» была задумана первоначально как продолжение «Утренней зари», вышедшей в 1881 г.; к пяти книгам последней Ницше предполагал прибавить ещё пять книг. Рукопись (первых четырёх книг) была в целом написана зимой 1881-1882 гг. в Генуе; к этому же времени относится создание 63 стихотворений, объединённых названием «Шутка, хитрость и месть». В апреле того же года в Мессине возникло большинство стихотворений цикла «Песни принца Фогельфрай» (опубликованные под общим названием «Идиллии из Мессины» в ежемесячнике тогдашнего издателя Ницше Э.Шмейцнера в Хемнице). Законченность и самостоятельность рукописи позволили издать её отдельной книгой, которой Ницше в напоминание о провансальской «la gaya scienza», объединяющей певца, рыцаря и вольнодумца, дал название «Весёлая наука».

С этого сочинения, а точнее, с первых четырёх книг его, которые можно было бы назвать своеобразным потенцированием и радикализацией мировоззрительного горизонта «Человеческого, слишком человеческого» и «Утренней зари» до катастрофизма книг последнего сознательного семилетия, начинается новое – эпохальное – изменение ницшевской мысли. Симптоматична в этом отношении сама неоднозначность корпуса: от четвёртой книги («Sanctus Januarius») ближе до «Заратустры», чем до первой книги, а пятая книга выглядит уже и вовсе инкрустацией из «По ту сторону добра и зла». Эта раздвоенность текста, стояние его между эпикурейским садом «Человеческого, слишком человеческого» и Гефсиманским садом последних сочинений знаменует новые и решительные метаморфозы в душевном строе Ницше. Говоря символически, если в «Человеческом» речь шла о своего рода психоаналитическом разоблачении юношеского идеализма с предоставлением роли главного консультанта Вольтеру, то теперь ревизии подвергся сам Вольтер.

За всем этим смутно, но непреложно прорисовываются контуры более глубинного ракурса ницшевского мировоззрения как такового – ракурса политики, становящегося, казалось бы, уже общим местом в современном ницшеведении (от классической работы Пьера Клоссовски «Nietzsche et le cercle vicieux» до исследований Ж.Делёза и Ж.Деррида), но продолжающего всё ещё предлагать новые вопросы и загадки. Речь не идёт о философии политики Ницше, в духе, скажем, национал-реалистических интерпретаций Альфреда Боймлера, а о философии Ницше как своего рода политике – хотя, разумеется, обе темы неразрывно связаны между собой и даже вполне допустимо говорить о первой как о секуляризованной экстраполяции второй. Очевидность этого ракурса фиксируется в специфике ряда факторов:

1. Уже само предприятие Ницше, начиная с «Рождения трагедии», было не чем иным, как объявлением войны – сначала сократически-еврипидовской рассудочности, а по мере набирания скорости – европейской морали и культуре вообще.

2. Милитаристический глоссарий занимает едва ли не ведущее место в объёме всей ницшевской лексики; вольно или невольно, но, когда он оказывается в эпицентре своей проблематики, язык подчиняется уже не правилам artis poeticae, но artis militaris (это выражено в прямом требовании стилистики: «Предпочтение отдавать терминам военным»).

3. Воображаемая геометрия философии Ницше – геометрия плацдарма в статусе тотальной мобилизации и перманентных военных действий, воплощённая гераклитовская философема «распри», принятая за норму существования.

Каждое из этих трёх положений настолько явно подтверждается всем корпусом вышедшего из-под пера Ницше, что приводить доказательства не имеет смысла; но здесь-то и скрывается ключ к тому, что было названо ракурсом политики; здесь-то и переносится его философия из традиционного умозрительного измерения в измерение политическое – в словах юноши Ницше: «Политика нынче есть орган мышления вообще» (Письмо К. фон Герсдорфу от 16 февраля 1868 г.) – и Ницше-смертника, танцующего на краю бездны: «Только с меня начинается на земле большая политика» раздвоенное жало намёка вонзается разом в оба смысла, буквальный и фигуральный: в политику в смысле Бисмарка и в политику самой мысли, которой в преддверии неслыханных крушений и катастроф впору бы уже не высиживать благополучные отвлечённости, а врастать в конкретику планетарных судеб и, значит, настаиваться не на спекулятивной блажи в садах Академа и Ликея, а на трезвой выучке всё той же, к примеру, бисмарковской школы. Вот это-то и было действительным прозрением Кассандры в условиях обречённой Трои (либеральной Европы) и легковерных троянцев (европейцев), настолько радующихся «деревянному коню», что готовых высмеять любое предостережение. Через считанные десятилетия «конь» обернётся всадником из Апокалипсиса, и тогда политический ангажемент философии станет темой чуть ли не бульварных листков; о нём вскричат Шпенглер, Карл Маннгейм и сколькие ещё, но момент, как видится нам теперь, будет упущен.

 

Если обратить внимание на коллекцию визитных карточек, оставляемых Ницше повсюду, то первое, что бросится в глаза, – это нарочитая отрицательность, негативность самохарактеристики, как бы невольно имитирующая стиль апофатического богословия: я – ни то, ни другое, ни третье: имморалист, безбожник, безымянный, безродный, бесстрашный – сплошное ускользание от «кто же», - антиосёл, ни даже человек; в последних письмах мыслителя апофатика перерастает уже в прямой эпатаж: Цезарь, Антихрист, Феникс, Дионис, Распятый – ни одного «человеческого, слишком человеческого» словечка среди каскада сверхчеловеческого имясловия. И вдруг – знакомое нам признание в частном письме – «поле битвы»: мы же скользим дальше, дегустируя только «поэзию» и промаргивая «правду» (которая, ну да, прозаична!). Правда – поле битвы: в этой метафоре – буквально и фигурально – весь Ницше, одинокий воитель, разыгрывающий в лицах всю табель об армейских рангах, от главнокомандующего до, если угодно, канонира, и начертавший на своём незримом знамени гордый девиз из Сенеки: «Satis sunt mihi pauci, satis est unus, satis est nullus» (Довольно с меня и немногих, довольно с меня и одного, довольно с меня и ни одного»).

В свете сказанного деление творчества Ницше на три периода могло бы получить иное объяснение. Период первый, охватывающий «Рождение трагедии» и «Несвоевременные размышления»: первая проба боя и выискивание себе союзников («Общество несвоевременцев»). Период второй (от «Человеческого, слишком человеческого» до включительно первых четырёх книг «Весёлой науки»): разочарование в союзниках, испытание одиночеством, перемена тактики, выработки нового плана военных действий. Период третий (все последующие книги, за вычетом, пожалуй, «Заратустры», который в целом не подлежит никакому ранжиру): тотальная война.

«Весёлая наука», таким образом – самая срединная книга Ницше, соединяющая в себе период тактической подготовки (первые четыре книги) с периодом бесповоротно пройденного Рубикона (пятая книга, открывающаяся эпиграфом из маршала Тюренна). Можно было бы рискнуть воспроизвести на свой страх и риск некоторые из секретов этой новой тактики, иначе, подобрать ключ к шифрограмме «Весёлой науки»:

1. Разрыв с Вагнером (последней надеждой на «мы вдвоём»). Разочаровавшись в таком, как Вагнер, нельзя было не прийти к последнему выводу: союзников не ожидают и не выбирают – их себе делают, причём кого попало и как попало, в зависимости от требований момента.

2. Это означало: прочь ложный аристократизм кабинетной политики; настоящая политика делается уже не в политике, и, когда автор «Ecce Homo» называет себя «последним аполитичным немцем», это следует читать: первым политичным европейцем; порой легче сговориться с вульгарнейшим материалистом, чем с возвышенным чистоплюем; не беда, если при случае тебя сочтут дарвинистом, когда ты загонишь в дарвинистический вытрезвитель иного любителя спиритуальности, - при случае тебе удастся загнать куда нужно и самого Дарвина.

3. Поскольку театр военных действий охватывал тысячелетия, союзники вербовались как из числе живых, так и из числа мёртвых. Пауль Рэ – подставное лицо – очевидно, представлял интерес не сам по себе, а как отдалённое подобие более значительной фигуры прошлого, скажем – аббата Галиани («мой умерший друг» - как называет его Ницше: было бы крайне желательным, для пользы понимания, воспринимать эти слова в буквальном смысле).

4. Измена метафизическим идеалам и братание с позитивизмом оказывались лишь идеологической завесой, за которой имели место передислокация сил и перемена тактики. Тактика «Несвоевременных размышлений» ещё наполеоновская: «On sengage, et plus on voit» («Ввяжемся, а там посмотрим»). Наполеон был первоклассным образцом для подражания там, где речь шла о Давиде Штраусе и европейском филистерстве, но становился опасным в растяжке линии фронта до «человеческого, слишком человеческого»; здесь предпочтение отдавалось тактике Барклая де Толли: reculer pour mieux sauter (отступление для лучшего прыжка).

5. Ницше среднего периода – сплошное эшелонированное отступление и тактика выжженной земли. Первые пробы привить себе нигилизм и жесточайшая реакция организма, изнеженного в метафизически-артистическом сибаритстве. «Человеческое, слишком человеческое», «Утренняя заря» - капитуляция юношеского идеал-героизма и военная переподготовка. Реорганизация армии и переход от классического мольткевского типа к иррегулярным ситуативным комбинациям.

6. Непременнейшие условия переподготовки: армия должна быть весёлой и танцующей. Петь на поле боя – не в этом ли таилось фатальное превосходство кромвелевских ironsides, распевающих псалмы под свирепыми атаками кавалеров? Правило устава номер один: «Ни одна вещь не удаётся, если в ней не принимает участия задор».

7. Один пример ницшевского ведения боя: маленькое сочинение «Сумерки идолов», по сути всё та же «Весёлая наука» in praxi. Предисловие – краткое воззвание к войскам, своего рода «quarante siecles vous regardent du haut de ces pytamides» (сорок веков взирают на нас с высоты этих пирамид). Потом молниеносная стрельба из луков – или артподготовка, на вкус, - раздела «Изречения и стрелы». Вслед за этим ритуальный акт единоборства («Проблема Сократа») – и уже не стихающая серия атак, причудливо комбинирующих классическую батальную топику (testudo раздела «Четыре великих заблуждения») с маргинальными капризами самой закоренелой партизанщины (робингудовские засады в разделе «Чего недостаёт немцам») – «Весёлость в нас – самое непостижимое». Мобилизован не только европейский опыт, но и азиатский: раздел «Набеги несвоевременного» - содрогающий конский топот с комьями взрыхлённой, взлетающей земли на фоне тяжёлых и кажущихся неприступными европейских бургов, настоящая деструкция маркированного европейского пространства смертоубийственным агеометризмом гунно-монгольских табунов, казалось бы перенявших повадки гончих псов и загоняющих дичь «белых братьев».

«Антихрист» и особенно финал «Ecce Homo» предвосхитят уже будущую тактику безрезервных боёв Роммеля в Северной Африке. «Das Werk auf eine Katastrophe hin bauen», битва в расчёте на катастрофу – строго говоря, даже и разбитый наголову, Ницше не ошибался, ибо только такой расчёт и давал шанс на победу с ложью тысячелетий.

 

К.А. Свасьян

 

Александр
Hosted by uCoz